6. МАЛЕНЬКАЯ ВОРОВКА
Четвертый класс запомнился
отвратительным проступком, даже преступлением, которое я совершила не по годам
дерзко, и которого стыдилась в будущем не один десяток лет. Даже не все мои
дети знают о нем. Лишь дочери, с которой у нас наиболее доверительные отношения,
я открыла свою тайну. Оглядываясь на тот период детства, я понимаю теперь, что
именно жгучий стыд стал причиной моего полного и безоговорочного избавления от
этого порока. Живя на нашей грешной земле, сама я предпочла в дальнейшем больше
так не грешить, чтобы не испытывать мучительные угрызения совести от
содеянного.
Я уже упоминала про живших
этажом ниже братьев Герку и Валерку. Младший был моложе меня всего на год, мы
дружили. Я часто бывала у них в гостях и любимой совместной игрой, в которой
увлеченно участвовал и старший Герка, были «пластилиновые бои». Сначала мы
устраивались втроем за столом и лепили из пластилина множество маленьких
солдатиков разного цвета. Лепились также артиллерийские батареи: пушки,
зенитки, пулеметы. Делались с помощью спичечных коробков и блестящих
металлических шариков от старых подшипников танки и самоходные установки. Потом
эти войска расставлялись на полу в соответствии с тактическими планами Герки
(красные) и Валерки вместе со мной (белые). Герка всегда был «красным», по
иному и быть не могло, ведь ему было двенадцать, а мы мелочь пузатая… У каждой
из противостоящих сторон были подготовлены в огромном количестве малюсенькие
пластилиновые катышки – патроны и боеприпасы. Объявлялась война, и катышки
летели в направлении войск противника, а особо крупные шарики – ракеты и мины –
на дальние фланги, с целью поразить артиллерию и одержать тем самым
безоговорочную победу. Побеждал не обязательно Герка, потому что мы тоже были
не лыком шиты в умении метко «стрельнуть» в зазевавшегося вояку на переднем
плане, но плакал из-за проигрыша от обиды, что «сопляки» его «сделали» - это
только Герка мог себе позволить. Нам-то не обидно было ему проигрывать,
подумаешь, пластилиновые войны!
Телевизор – редкость,
холодильник не в каждой семье, стиральная машина – тоже предмет роскоши, слова
«компьютер» никто из нас и не слыхивал. Но вот эти баталии на полу, наверно,
были прообразом будущих компьютерных войн, которыми так массово увлекаются
нынешние мальчишки.
Кино мы смотрели чаще всего
в кинотеатре, это было доступно и по цене билета (10 копеек) и по ассортименту
фильмов, которых в течение дня в нашем гайвинском кинотеатре «Родина»
показывалось от трех до пяти. А сеансов было и того больше – если первый
начинался часов в 8 утра, то последний в 22-23. Но детей пускали строго только
на детские – до 16 часов.
Мы с Валеркой дружили очень
ровно, никогда не ссорились. Он мальчишка был мягкий и покладистый, очень
добрый, никогда ничего не жалел, не жадничал и готов был поделиться всем, что у
него было. Даже одну карамельку, и ту делил, разгрызал и протягивал половину.
Он любил со мной играть, болтать и очень мне доверял. А я его доверием однажды
коварно злоупотребила.
Валеркины родители – тетя
Оля и дядя Гена – так же, как и мои, целыми днями отсутствовали, а мальчишки на
тот момент, о котором я повествую, оба учились в первую смену. Я же – во
вторую. Я знала, что, уходя в школу, они закрывали входную дверь ключом, который
был один на двоих, и клали его под резиновый коврик у дверей. Видимо, для того,
чтобы тот из братьев, кто освободится от занятий раньше, смог воспользоваться
ключом, а не ждать на улице. Или просто ключ был потерян, а заказать дубликат
ни у кого из родителей не доходили руки… не знаю. Однако я не раз видела
собственными глазами возвратившегося из школы Валерку, который, нисколько не
смущаясь меня, отгибал коврик, доставал ключ и отпирал дверь в квартиру. До
моего отправления на уроки мы еще вместе успевали во что-нибудь поиграть. Или я
у них, как обычно, вместе с Валеркой обедала чем-нибудь, приготовленным тетей
Олей (она тоже приятельствовала с моей матерью).
Однажды утром, когда все мои
уроки были выполнены, заняться было нечем, я решила сходить к ним в гости. Хотя
подозревала, что дома никого нет. Но подумала, что, может, Валерка или Герка
заболели и не пошли в школу, и тогда мы поиграем… А может быть, я пошла, надеясь,
что дома кто-нибудь из родителей, и они впустят меня посмотреть телевизор (у
нас своего еще не было). Ну, в общем, не важно, зачем я к ним пошла, но уж
точно не затем, чтобы проделать то, за что сейчас сижу и краснею.
Я спустилась вниз, постучала
в их дверь. Мне, естественно никто не открыл. Что двигало мною в тот момент,
как такое вообще в голову пришло! Но пришло буквально следующее: я возьму ключ
из-под коврика – вот он лежит (приподняла коврик) – зайду в квартиру и просто
посмотрю телевизор. Только телевизор и всё! Никто ведь не узнает, я только
посмотрю часик и всё… так же закрою и положу ключ на прежнее место.
Подумано – сделано. Без
проблем справившись с замком, я зашла в квартиру и закрылась изнутри, все-таки
понимала, что кто-нибудь из соседей может заметить приоткрытую дверь и
обнаружить меня в ЧУЖОЙ квартире.
Пройдя в комнату, включила
телевизор, уселась в кресло и приготовилась получать визуальное удовольствие.
Долго ли я просидела? Минут десять, если не меньше. Мой любопытный нос хотел
сунуться в какую-нибудь дырку, в какой-нибудь ящик и посмотреть, что там лежит.
Ну, просто любопытно и всё. На кухне обнаружила металлический рубль, лежащий на
столе, вместе с запиской: «Гера! Купи хлеб, молоко, сметану… Мама». Я уже
говорила, что один рубль – это были большие деньги, на которые можно было
столько всего купить, что даже фантазии моей не хватало на «помечтать». В
общем, вы понимаете уже, что я присвоила этот рубль. Попросту говоря, украла. Зажав
его в руке, выключила телевизор, быстренько покинула квартиру, не забыв
запереть дверь и положить ключ под коврик. Словно я там и не бывала!..
Даже не поднимаясь к себе в
квартиру, я побежала тратить «награбленное». Наелась от души мороженого,
пирожного, напокупала всяких зеркалец, тетрадок, относительно дорогую первую в
моей жизни шариковую ручку, цветные карандаши, альбом и пластилин… словом,
потратилась. Вернувшись домой, затырила нечестным путем приобретенные сокровища
по углам. Чтобы мама не нашла. Придя в школу, я не только пообедала положенным
обедом, но и позволила себе пару булочек и стакан сока в школьном буфете. Чего
просто никогда прежде не бывало!
Обогатившись и соря
деньгами, я совершенно не задумывалась над тем, как пацаны, братья Валерка и
Герка, будут выходить из положения, и на что вся их семья поест вечером, если
не будут куплены перечисленные в маминой записке продукты. Единственное, что
меня напрягало и не давало расслабиться, это страх, что меня мог видеть в
глазок кто-нибудь из соседей в тот момент, когда я открывала и закрывала
Валеркину квартиру. Почему-то мне казалось, что если на дверях глазок, то к
нему с той стороны обязательно прилагается наблюдающий за лестницей и площадкой
глаз. Который всё видит, все слышит и всё всем докладывает. Однако, этот прошел
день, прошел и следующий, и – ничего. Я не ходила к братьям в гости, и Валерка
не беспокоил меня, как-то даже странно, но и слава богу…
Через пару дней мне снова
захотелось денежек, так как рубль иссяк, а вкус мороженого-пирожного не
забывался. Я повторила маневр с ключом, обнаружила в соседской кухне на столе
копеек 50 мелочью, которые оказались очень кстати при реализации моего намерения
посетить не только столовую, но и магазин «Кулинария».
Таким макаром я благополучно
обогащалась раз пять, посещая кухонный «клондайк» через каждые два-три дня. И
все эти дни я избегала встреч с Валеркой, даже в школе я пряталась от него.
Ведь мне немножко все-таки было стыдно…
Все тайное, как известно,
всегда становится явным. Разве не запомнила я при чтении любимых «Денискиных
рассказов» Драгунского это утверждение? Осталось лишь испытать на себе
правильность данной аксиомы. И гром грянул…
Однажды, находясь внутри их
квартиры и стоя уже у выхода с зажатым в кулаке рублем, я вдруг с ужасом
услышала, как кто-то пытается вставить в замочную скважину ключ с ТОЙ стороны.
Но с этой стороны мешал вставленный мною ключ из-под коврика, я ведь всегда
закрывалась! Тот, кто пытался открыть дверь, обнаружил это и стал нажимать
звонок. Раз, другой, третий… Потом принялся колотить в дверь кулаком и голосом
дяди Гены кричать: «Гера! Открой немедленно!..» Я стояла, спрятавшись под
вешалкой с одеждой у стены маленькой прихожей, и тряслась от страха, не зная,
что предпринять. Когда хозяин крикнул «Я сейчас выломаю дверь!..», то вовсе
растерялась и не нашла ничего лучше как вытащить ключ и снова спрятаться под
вешалкой. Тут меня сразу же и обнаружил, ступив в квартиру, Валеркин отец дядя
Гена.
- Ты чего тут? - спросил он,
как ни странно, безо всякого удивления, - а Валерка где?
- Он сказал, что скоро
придет… - пролепетала я, сунула ему в руку ключ и, выскочив на площадку, пулей
унеслась по лестнице к себе домой.
Всё. Я понимала, что моя
молодая беззаботная жизнь на этом закончилась и меня посадят в тюрьму.
В этот день я не пошла в
школу – боялась пройти мимо соседской квартиры, в которой, как мне казалось, собралась
вся обворованная семья и строила в отношении меня планы мести. То, что я
прогуляла уроки, еще больше усугубляло мое тяжелое моральное состояние. Втайне
я еще надеялась на то, что всё обойдется, и дядя Гена ни о чем не догадался. Но
ничего не обошлось.
Оба моих родителя были дома,
когда в этот же день, не очень поздним вечером, раздался звонок, и пришедшие к
нам тетя Оля и дядя Гена заперлись с моими родителями в кухне. Конечно, я не
слышала их беседы, но прекрасно понимала, о чем она. Я находилась в полной
прострации, уверенная, что вслед за соседями за мной приедут милиционеры и
увезут в тюрьму…
…Отец лупил меня солдатским
ремнем с пряжкой так долго и так остервенело, что я уже не могла кричать и
лежала на полу, как мертвая. По-моему, уже даже не чувствуя боли. Доставалось
ремнем и матери, когда она делала попытки помешать ему «убивать» дочь.
Убить, как видите, не убил.
Но сидеть я не могла после этой порки как минимум неделю. И не только сидеть.
Ни руками что-то делать, ни есть, ни пить… У меня болело всё тело, ссадины
перемежалась с синяками, и я ужасно страдала, отбывая в школе положенные часы.
Отец пригрозил рассказать о моих художествах всему классу, если пропущу хотя бы
один школьный день.
На этом закончилась моя
«воровская» карьера. А также дружба с хорошим соседским мальчиком Валеркой.
Оказывается, каждый раз, как у них дома обнаруживалась пропажа денег,
оставленных для покупки продуктов, разъяренный отец лупил их обоих, а братья
думали друг на друга и находились все это время между собой в жестокой ссоре.
Потом, когда всё открылось и парней реабилитировали, старший, Герка, еще долго
вылавливал меня в подъезде, обзывал воровкой и от души награждал дополнительно
одним-двумя тумаками. А милый тихий Валерка просто перестал меня замечать. Ни
во дворе, ни в подъезде, ни в школе он не видел бывшую подружку в упор, да я и
сама избегала встреч. Было очень, очень, очень СТЫДНО…
Одного этого урока хватило
на всю жизнь. Было мне уже десять лет. Я закончила с похвальной грамотой
начальную школу, и отец купил то, о чем я мечтала больше всего на свете –
ПИАНИНО.
И вообще, вся моя жизнь как-то переменилась и
стала похожа на одну сплошную борьбу с трудностями. Потому что отец, продав
«бэху», опять нас покинул – уехал на Азовское море, заведовать сельским клубом
в надежде прикупить там дом с участком и вызвать нас с мамой к себе. Мы опять
остались одни и перебивались с хлеба на воду. Помогала кунгурская бабушка Зоя,
иногда привозила мясо, яйца, тушку курочки, так как дед работал ветеринарным
врачом на местной птицефабрике и получал в качестве премии натуроплату.
Я училась играть на пианино
по самоучителю, так как ноты уже знала, а способностей было не занимать. Очень
скоро уже бегло читала с листа обеими руками, да так бойко, что подружка
Маринка Рыжакова тихо офигевала, а я удивляла ее родителей у них дома,
демонстрируя на ее инструменте свои достижения. Ее-то ведь за деньги учили в
студии, а я научилась сама, и бесплатно. Так же продолжала заниматься
акробатикой, еще, по-моему, рисованием в изостудии, и еще училась лепить из
папье-маше кукол в детском кукольном театре и выступала с «гастрольными»
спектаклями в гайвинских детских садах…
Летом 1970 года мама дважды
отправила меня в пионерские лагеря. Я так любила эти летние лагеря, что
собирать чемодан начинала еще в марте, чтобы две первые смены подряд провести в
движении, наслаждаясь свободой и вкусной кормежкой.
7. КРОХАЛЕВКА
Пятый класс был началом
принципиально другой школы – неполной средней или восьмилетки. Появились новые
предметы – иностранный язык, домоводство, география, история. Не трудно догадаться,
что по немецкому языку я делала большие успехи. Что же касается домоводства –
труд для девочек – то сложно было мне осваивать швейную машинку или какие-то
кулинарные премудрости, так как в нашей семье такие вещи не культивировались, и
у меня, естественно, не лежала к ним душа. Помню, что заданный в качестве домашнего
задания пошив ночной сорочки сделала за меня приехавшая в гости бабушка Зоя.
Она-то шила дай бог любой хозяйке, и почти в каждый приезд вручала мне в
подарок сшитое ей самой ситцевое платье или юбочку. Но учительница домоводства
не поверила, что я «сделала сама» и отказалась принять работу. Пришлось под
руководством бабушки выкраивать и шить заново…
Отец после года мытарств по
югу России возвратился в Пермь, и мы снова зажили втроем. В субботний день
декабря 1970, вернувшись домой из школы, я застала родителей, беседующих с
незнакомым мне мужчиной. Мать и отец казались необычно возбужденными, но, как
водится, содержания беседы я не слышала и
предпочла подождать ухода гостя на кухне. А потом отец торжественно объявил,
что очень скоро мы переедем в город, в такую же однокомнатную квартиру, но с
газовой плитой и горячим водоснабжением, в микрорайон со смешным названием
Крохалевка. «Пятнадцать минут на троллейбусе, и ты в центре, на Комсомольской
площади!» - с восторгом расписывал он прелести нашего предстоящего места
жительства. – «Наконец-то мы покинем эту «дыру» и станем настоящими городскими
жителями!»
Видя неподдельную радость
родителей, я заразилась их волнением и с нетерпением ждала знакомства с новым
районом и новой школой, в которую предстояло пойти после зимних каникул. Не то
чтобы мне не нравилась моя школа, я не чувствовала себя предательницей, но
очень уж хотелось перемен, жажда приключений досталась мне в наследство от
отца, и я всегда была готова с удовольствием окунуться в новую для себя
атмосферу. К тому же, ни разу в жизни не ездила на троллейбусе.
Сразу после нового, 1971-го
года мы переехали в микрорайон Крохалева на улицу Курчатова. Поселок этот был
еще молодым и активно застраивался. В основном, пятиэтажными «панельками»,
которые, словно братья-близнецы, кучковались на нескольких коротких улицах –
Тбилисской, Алапаевской, Курчатова и
Нердвинской. Школа-десятилетка № 124, 4-этажная, красного кирпича, находилась
неподалеку от дома, в минутах пяти ходьбы. Я пришла в новый пятый класс и
быстро сдружилась с коллективом. Очень скоро поняла, что здешние дети несколько
отличаются от гайвинских, как город отличается от провинции. Они были более
раскрепощены, самостоятельны, в общей массе лучше учились, а в школе кипела
бурная общественная жизнь. Постоянно проводились какие-то мероприятия:
конкурсы, спортивные соревнования, балы. В школе был свой Детский драматический
театр, различные спортивные секции и кружки; стены коридоров и классных комнат
пестрели всевозможной наглядной агитацией и стенными газетами. На переменах
мальчики носились по коридорам, как угорелые, сбивая друг друга, а девочки все
как один увлекались прыганьем через резинку – забава, доселе мне не известная.
Как человек спортивный, я быстро освоила эти прыгалки и очень скоро стала
достойной соперницей многим, давно уже прыгающим, девочкам. Мы даже проводили
между собой и классами турниры, и не победить в нем было бы для меня позором.
Вот только мама удивлялась, куда подевалась вся бельевая резинка из дома, когда
совсем небольшой отрезок надо было вдернуть в чьи-нибудь рейтузы.
Это была школа-десятилетка. Под одной с нами,
пятиклассниками, крышей учились также, как мне тогда казалось, взрослые дяди и
тети – выпускники-десятиклассники. Девушки могли себе позволить не носить школьную
форму и завивать волосы; на ногах у некоторых старшеклассниц красовались
туфельки на довольно высоких каблуках, а ресницы были подкрашены тушью, и
вместо портфелей они носили красивые сумочки.
Среди молодых
людей-десятиклассников часто встречались длинноволосые, как мы их называли,
«битласы» - фанаты зарубежной культовой группы «TheBeatles»
(а их фанатами были практически все старшеклассники). Именно здесь, в коридорах
новой городской школы, я услышала впервые, что существует такая музыка – маленький
ансамбль из нескольких электрических гитар, «Ионики» и барабанов; именно здесь
в одну из переменок, в актовом зале, где около школьного проигрывателя пластинок
топтались длинноволосые старшеклассники, я впервые услышала ЭТУ музыку – песню
«Yesterday» в исполнении
известной всему миру ливерпульской четверки. Замерев от восторга, я не могла
двинуться с места до тех пор, пока не закончилась проникновенная мелодия песни,
слов которой я, конечно же, не понимала, но влюбилась в эту музыку сразу и
безоговорочно. А ведь и не знала потом еще долго, что тот самый «битлас» -
длинные волосы у парней - это вовсе не название прически, а имя группы, музыка
и исполнение которой так потрясли меня в 11 лет.
Наша классная руководительница преподавала
немецкий и была очень довольна, что к ней в класс поступила такая продвинутая в
языке новая ученица. А в целом преподавание всех дисциплин здесь было намного
сильней, чем в прежней школе, и, чтобы продолжать оставаться в числе первых,
мне пришлось слегка напрячься. Выполнение домашних заданий стало занимать
гораздо больше времени, а большая наполняемость класса мешала мне вслушиваться
в объяснения учителей. Сказать о своей проблеме со слухом у меня не хватало
смелости, многие одноклассники принимали мои ответы невпопад за странность.
Вообще, дети, в отличие от взрослых, почему-то никогда не могут сами
догадаться, что ведущий себя в беседе неадекватно ребенок делает это не
специально, а просто НЕ СЛЫШИТ! Вот, почему так – если плохое зрение у ребенка,
и он носит очки, никто и не подумает дразнить его слепым, а если плохо слышишь,
то тебя непременно будут травить глухнёй, хоть ты и учишься хорошо и твоя
глухота, в общем-то, не сильно мешает тебе по жизни?.. Мало того, что я в
принципе комплексовала по этому поводу и правдами и неправдами старалась, чтобы
никто не узнал про мой дефект, так еще собственный отец зачем-то купил мне
слуховой аппарат, который был на столько на виду, на сколько заметны очки на
носу слабовидящего. А для меня это было совершенно не приемлемо, чтобы ВСЕ
ВИДЕЛИ! Поэтому я спрятала его подальше и часто своими нелепыми ответами у
доски попадала в неловкие и смешные для окружающих ситуации, краснела, бледнела
и, в итоге, в слезах выбегала из класса и рыдала где-нибудь закрывшись в
туалете. Надо ли говорить, что у меня появились первые тройки? Очень печально…
Я очень скучала по своему акробатическому
кружку, но поездки на Гайву были не реальны, ведь это более 50-ти километров
пути с несколькими пересадками, а вот секция спортивной гимнастики в Доме
спорта «Трудовые резервы», где мама договорилась с тренером, что «на меня
посмотрят» посреди учебного года, была вполне доступна. На троллейбусе я
доезжала до Комсомольской площади, а там пересаживалась на автобус, следующий в
Мотовилиху до ул. Патриса Лумумбы. Дом спорта имел отношение к работе моей
матери, она служила какой-то чиновницей в ДСО «Трудовые резервы», поэтому к ее
просьбе «посмотреть девочку» тренер Ефим Зиновьевич Беренсон отнесся
благосклонно.
Первый раз я появилась там с мамой,
продемонстрировала свои акробатические умения, тренер проверил мою силу и
гибкость и вынес вердикт «казнить нельзя помиловать». То есть, данные есть,
несомненно, но возраст – увы… «Мы
принимаем детей с пяти лет, и в одиннадцать они тренируются уже по 1 взрослому,
а кто поспособнее, выполняют норму КМС. Но ваша девочка пусть остается,
занимается для себя. Я не против. Только ей придется подчиниться общей
дисциплине, а она у нас очень строгая». Моя мать была весьма не против строгой
дисциплины, - такой непоседе, как я, дисциплина была просто жизненно
необходима, поэтому мы остались довольны решением тренера.
Несмотря на свою хорошую акробатическую
подготовку, осваивать снаряды пришлось с нуля. Также выполнение акробатических
прыжков в связке на ковре во время вольных упражнений кардинально отличалось от
правил акробатики, но я так увлеклась новым для себя спортом, мне (да и всем
гимнасткам того времени) так хотелось снискать славу знаменитой молоденькой
Ольги Корбут, что не пугала ни дальняя дорога, иногда дважды в день (по
выходным), ни страх перед снарядами, ни тяжелые нагрузки, ни даже то, что я
была самой старшей в группе начинающих. Зато
у меня получалось всё быстрей, чем у этих детсадовцев, а в акробатике
мне сразу не было равных. Больное самолюбие, культивируемое папашей, в данном
случае сработало на меня. Очень скоро снаряды стали покоряться и уже через
полгода, находясь с секцией в спортивном лагере, я научилась делать сальто
назад на бревне, а на тренировочном батуте вовсю крутила и двойное сальто.
Гимнастика стала для меня школой жизни. За несколько лет занятий я научилась
трудиться, добиваться цели и просто укрепила свое некрепкое здоровье, а уроки
физкультуры в школе казались детской забавой в сравнении с тяжелыми спортивными
тренировками.
Кандидатский норматив я все-таки выполнила к
пятнадцати годам, и в это же время совершенно сознательно бросила спорт – из-за
страха, что так и не вырасту, не разовьюсь и останусь маленьким плоскогрудым,
неженственным подростком. Действительно, оставив спорт, я начала быстро расти и
оформляться, а моя долго бывшая совершенно плоской грудь стала, как бы это
помягче сказать, настолько выразительной, что я ее даже очень стеснялась в
старших классах. Сама всегда была худенькой, а грудь – ого-го!..
Летом, между пятым и шестым классом, в
спортивном лагере близ деревни Куликовка со мной случилось несчастье – я сильно
распорола пятку во время тренировки на воде в реке Сылва. Было это в конце
июня, и первая лагерная смена подходила к концу. Меня отвезли в Куликовскую
больничку, где местный коновал зашил рану кривой иглой, даже не обезболив
новокаином. Двенадцать швов по живому – столько мне пришлось вытерпеть. Я орала
от боли, как… но даже ни разу не дернула ногой. «Хирург» невозмутимо штопал и
не проронил ни слова. Жаль, что я не догадалась узнать его фамилию. А то обязательно вернулась бы через время, чтобы
посмотреть в его «добрые» глаза… Место ему – на живодерне.
Лето 1971-го пропало безвозвратно, ни лагерей,
ни тренировок на оставшиеся два месяца, а только перевязки, да ковыляния до
лавочки у подъезда, - так долго заживала моя измученная пятка. До сих пор я
как-то необычно ощущаю левую ступню, словно бы немного чужая она…
За время шестого класса со мной не произошло
ничего примечательного. Помню бесконечные поездки на тренировки, домашние задания
и бренчание на расстроенном пианино в редкие свободные минуты. Еще – дружбу с
мальчиком Игорем Рузавиным, на год моложе, и девочкой из его класса Аллой
Андриевской, с которой, как оказалось, мы познакомились еще давным-давно, в
одном из пионерских лагерей. А тут случайно встретились снова в школе, и она подошла
на одной из перемен, предложив свою дружбу. Отец Аллы, дядя Володя, был трубачом, руководителем
духового оркестра. Очень интересно было наблюдать за его игрой, когда я бывала
у них. Иногда он усаживал меня за пианино, ставил ноты – клавир – и просил
подыграть для его соло. Он считал, что мне надо обязательно учиться музыке, но
считал лишь до момента, пока не узнал о моей тугоухости. Однако, предложил мне
учиться играть на флейте в его оркестре. Мне льстило такое предложение, но, к
сожалению, времени свободного не было на еще одно увлечение, и я оставила эту
возможность до более лучших времен (они наступили в 10-м классе, я научилась и
играла на флейте).
Мы с Аллкой очень любили горланить всякие песни
и, шагая куда-нибудь, например, в
библиотеку, во все горло, на два голоса, распевали на ходу придуманные марши,
нисколько не смущаясь прохожих. Нам было весело и хорошо вдвоем, и дружба эта
длилась долго, не прервавшись даже со следующей сменой мною школы. Алла лениво
училась в музыкалке по классу фортепиано и так же лениво в общеобразовательной,
и мы с отличником Игорьком Рузавиным частенько выполняли за нее домашние
задания.
Еще мы втроем основали общество «ЮДС» – Юный
друг собак. В подвале рузавинской пятиэтажки организовали приют для бездомных
собак, коих в те времена было просто бесчисленное множество. Устроили им
лежанки и таскали несчастным зверям из дома всякую еду. Из картона сделали
круглые эмблемы с нарисованным лопоухим щенком и трехбуквенной аббревиатурой ЮДС
и носили эти знаки отличия вместе с пионерскими значками даже в школе. В свое
общество мы принимали только тех, кто делом доказал любовь к собакам – принес
из дома достаточно много еды и тряпья для подстилок.
Никому из нас держать дома собаку не
разрешалось, тем более, беспородную. А приобрести щенка любой породы было
чрезвычайно проблематично. В очередь на хорошую, с родословной, собаку люди
стояли годами в Клубе собаководства, и стоили такие щенки очень дорого. Моей
семье завести собаку было не по карману, и реализовать свою любовь к этим
красивым и верным животным я могла лишь через «общественный» ЮДС, в общем-то,
неплохую школу для тех, кто в дальнейшем планировал быть заядлым собачником.
Став взрослой, я не отказала себе в счастье заиметь собаку. Жили у меня:
русская пегая гончая, среднеазиатская овчарка, бультерьер, русский спаниель, моя
последняя собачка пуделица Джина умерла в 16-летнем возрасте в июне 2016.
Больше я пока не хочу иметь животных. К ним так привыкаешь, а они уходят…
Слишком мало живут.
Будучи тринадцатилетней семиклассницей, я
каким-то чудом была отправлена мамой в туристическую поездку школьников в
Белоруссию по маршруту Минск - Брест – Хатынь. Стоила эта десятидневная детская
путевка 36 рублей, а с собой мне мама дала только червонец на сувениры. На эту
десятку я умудрилась привезти подарки и маме (сумочку), и какую-то безделушку
отцу, а поскольку в стоимость путевки было включено всё - дорога, проживание,
питание, а слова «инфляция», а тем более содержания его, наша страна не знала,
то, сами понимаете, купить на десять рублей можно было очень даже много чего.
Деньги же и цены во всех пятнадцати союзных республиках были десятилетиями
одинаковыми и неизменными. Как вы помните, буханка хлеба стоила 15 копеек, а килограмм
картошки – от 6 до 12 копеек.
Поездка в Белоруссию была организована из рук
вон плохо. Постоянно происходили какие-то накладки: то с транспортом, то с
гостиницей, то покормить нас, многострадальных пермских школьников,
отказывались все минские столовые… Мы больше устали, чем отдохнули. Погода в
начале января была просто мерзкой – грязь и слякоть, холодно и сыро, и я смутно
помню какой-то серый Минск, какую-то пустынную Хатынь с ее колоколами на
столбах. Но очень хорошо запомнила мальчика из группы, моего ровесника Сережу
Журавлёва, с которым сдружилась на почве общего интереса к музыке. Он учился в
музыкальной школе по классу фортепиано и неплохо пел. Вот мы вдвоем на
автобусных экскурсиях и голосили на весь салон: «Вы слыхали, как поют
дрозды-ы-ы-ы?..» Нас подбадривали, подпевали, «заказывали музыку», а мы с
наслаждением концертировали «по заявкам радиослушателей», зная наизусть великое
множество современных эстрадных песен. Особенно популярен в то время был репертуар
белорусских «Песняров», на родине которых мы в эти дни находились, - помните,
«Косил Ясь конюшину, косил Ясь конюшину…» Если бы мы с Серёгой знали тогда, что
уже через пару лет нам придется снова запеть дуэтом! Но обо всем по порядку.
Вернувшись из поездки, я узнала, что мы снова
собираемся переезжать в другую квартиру. На этот раз в самый центр, на улицу Куйбышева,
в коммуналку из трех комнат вблизи Дома культуры строителей (ныне - ДК
Профсоюзов). В результате произведенного обмена в нашу однокомнатную въехала
семья из четырех человек, а мы поселились в их двух смежных комнатах, где стали
соседями очень старой интеллигентной бабушке, по чистой случайности оказавшейся
матерью сослуживца моей мамы. Тихий зеленый двор, заключенный в периметр из
одинаковых двухэтажных кирпичных домиков, был очень приветлив и мил. В каждом
таком домике всего 12 квартир, и здесь как в деревне все соседи знали друг
друга.
В семье, поменявшийся с нами жильем, была
дочка, моя ровесница, семиклассница Оля Ткач. Мои родители настояли на смене
школы, а Оля менять отказалась, стала ездить с Крохалевки на Комсомольскую
площадь. Именно она сагитировала меня попроситься к ним в класс, и седьмой
класс я заканчивала в средней школе № 12, ныне школа с углубленным изучением
немецкого языка. Эту школу я в конце концов и закончила через несколько лет.
В первый же день учебы в новом классе я
встретила человека, который уже был мне знаком. И я ему – тоже.
8. ЖУРАВЛИК
В первый учебный день четвертой четверти я
зашла в класс, когда урок уже начался. Меня привела классная руководительница
Зоя Ивановна Сливко, учительница по географии. Конечно, я уже была знакома с
Олей Ткач, но все равно слегка волновалась, как-то меня встретят?
Первый, с кем я столкнулась взглядом, украдкой
бросив его в глубину класса, был Сережа Журавлев. Тот самый Журавлик, знакомый
по поездке в Белоруссию, тот самый Сережка, с которым мы так здорово распевали
песни в экскурсионных автобусах. Он бесстрастно смотрел на меня, пока
происходило представление классу, и ничем, кроме единственного короткого подмигивания,
не выдал своего знакомства. Ну, вот такой он был сдержанный, да и вообще
отличался как примерным поведением, так и добросовестной учебой.
Конечно, мне очень повезло, что я его встретила.
В новом коллективе была необходима моральная поддержка, и я получила ее от Сергея. У нас возникло что-то
вроде дружбы, хотя половина девчонок класса, и набивавшаяся было мне в подружки
Оля, были влюблены в него. Эта половина, естественно, не особо обрадовалась
появлению конкурентки, тем более что он действительно достаточно много времени
уделял нашей дружбе. Думаю, что помыслы его были чисты и, хоть и было нам в то
время уже почти по четырнадцать лет, дружба основывалась исключительно на общих
интересах – музыке, спорте, учебе. Мы и в гости друг к другу ходили, и в кино,
и просто гуляли, и музицировали на фортепиано, что нравилось нам обоим в нашей
дружбе больше всего.
Он
пытался сочинять музыку и стихи, пел свои песни, аккомпанируя на пианино, и
часто я была и первым восторженным слушателем, и строгим критиком. Иногда мы
ссорились, не сойдясь во мнении по тому или иному моменту – мне казалось, что
стихи плохи или музыка корява, и я предлагала свои варианты, а он привык к
тому, что у него всё всегда хорошо, и болезненно реагировал на предложение
изменить тот или иной фрагмент песни. И музыка, и положенные на нее стихи, и
его, и мои, были, как я сейчас понимаю, весьма примитивны, но все авторы с
чего-то начинают! А нашим одноклассникам казалось, что Серега гений, и они смотрели
на него влюбленными глазами. К тому же, он был из очень хорошей семьи, его
дорого и со вкусом одевали, он всегда опрятно выглядел, подстрижен и причесан,
и был симпатичным на лицо и достаточно развитым физически, - поклонниц у него
было хоть отбавляй. А я… я до сих пор,
спустя сорок с лишним лет, прекрасно помню тогдашний номер его домашнего телефона, в то
время еще пятизначный, и день его рождения.
Благодаря Журавлику я тоже стала очень увлекаться
музыкой, покупать пластинки, сочинять стихи и мелодии к ним. К сожалению,
записанные тогда в нотах темы не сохранились, а стихи… Какие они детские,
наивные, трогательные и все как одно – о любви. Почему-то, о несчастной любви.
Хотя, первая несчастная любовь посетила меня лишь в девятом классе, но тогда казалось,
что я уже влюблена в Сережку, а он, такой-разэтакий, не отвечает взаимностью.
Какой взаимности я ждала от него, не знаю, но уж точно не поцелуев. Наверно,
просто трех слов «я тебя люблю», которых он, конечно же, и не собирался
произносить. Он вообще был бесстрастен, просто заменял школьную подругу.
В классе у меня долго не было никаких подруг.
Возможно, из-за того, что я отвлекла на себя внимание самого популярного
мальчика, а, может, потому, что опять, как и во всех детских и подростковых
коллективах, выделялась своими достижениями в спорте, музыке и … странностями.
Слух-то мой плохой никуда не делся и время от времени служил причиной
недопонимания мною конкретной ситуации или темы урока. Учиться было всё
труднее, не всегда восполнить пробелы учебного дня получалось с помощью прочтения
не понятого материала в учебниках, особенно по таким предметам как математика,
физика, химия…
У меня появились тройки и за четверть, в
восьмом классе каждую четверть хоть одна тройка да проскальзывала. Правда,
выпускные экзамены и все восемь лет учебы позволили получить Свидетельство о
неполном среднем образовании без единой тройки. Журавлик же учился лучше меня и
не отказывался помочь по тому или иному предмету, поэтому после школы я чуть ли
не каждый день напрашивалась к нему в гости. Он, как воспитанный молодой
человек, непременно угощал чаем с бутербродами и выделял час для совместных
занятий из своего насыщенного трудами праведными дня (учеба в музыкалке и
тренировки в легкоатлетической секции).
Жил Сережа в сталинском доме на Комсомольском
проспекте, напротив Дворца имени Свердлова, и музыкальная школа находилась на
первом этаже. Окно его комнаты в квартире над музыкалкой выходило во двор, и
надо было покричать «Се-рё-га!», чтобы он выглянул и сделал приглашающий в
подъезд жест или, что было довольно редко, наоборот – отрицательный, мол, не
могу, занят по горло. Пока происходили у нас эти переговоры, я успевала
насладиться какофонией музыкальных звуков, доносящихся из форточек на первом
этаже. Не удивительно, что Журавлик так любил музыку, ведь она почти постоянно
была с ним.
Постепенно мне становилось недостаточно
общения с одноклассником. Все-таки, хотелось иметь близкую подружку-девчонку,
не всё ведь можно обсудить с пацаном! Иногда очень хотелось поговорить о своем,
девчачьем, и я, взрослея, стеснялась откровенничать с Журавликом. С подругами в
классе никак не складывалось, во дворе, в котором жила, меня еще никто не знал,
гулять было не с кем. Поэтому когда в теплый майский день 1974-го я сидела на
скамейке около дома и штудировала билеты к выпускным экзаменам, то была очень
рада услышать вопрос от симпатичной девчонки с двумя белыми бантами,
вплетенными в толстенные косы:
- Ты здесь живешь? - Она присела рядом и
огромными голубыми глазами смотрела куда-то в сторону, ожидая ответа. Как
сейчас помню, что одета она была в спортивный хлопчатобумажный костюм
темно-синего цвета, белоснежные носки и сине-белые китайские кеды. В те годы в
магазине «Спорттовары», который находился недалеко от нашего двора, из
спортивной обуви продавались только чешки, шиповки и кеды. Слова «кроссовки» в
обиходе не существовало, как и самих удобных нынче кожаных обуток.
- Да, я вот в этом подъезде, - указала я на
свой первый подъезд.
- А… А я - во втором. Меня Таня зовут, - ответила
она, по-прежнему напряженно глядя широко раскрытыми глазами и без тени улыбки
на лице не на меня, а в сторону. Это показалось мне странным, и я даже, грешным
делом, предположила, не слепая ли она?
Но тут вдруг на глаза ее навернулись слезы и
покатились крупными градинами по щекам, она отвернулась и смахнула их ладонью.
А я не нашла ничего лучшего как спросить:
- Тебя обидели? Кто?..