Голубой
шарф.
Небесная
цена земного позора
«Когда цветок угаснет
Смерть придет…
Взгляни на небо:
Вечность в нем.»
Матвей
БЕЛЫЙ
Волею Солнцеподобного…
Волею
Японии…
Своею волею…
Да будем вечны!
...Командир звена истребителей Ямамото-сан,
еще раз, третий за утро, проверил, нет ли где в самолете спрятанного парашюта.
Он проводил командира взглядом, и усмехнулся.
Ямамото-сан
должен был давно понять, что я не из тех "золотых мальчиков", которые
начитавшись древних манускриптов о самураях, поддавшись мимолетному чувству,
восторженно ставят вои иероглифы на листе-клятве летчиков-камикадзе.
А потом...
Когда наступает час, показать какой ты
самурай, готов ли ты отдать свою жизнь во имя солнцеликого Микадо, во имя Японии, ведущей войну с
сильным и коварным врагом, начинают искать выход.
Извиваться угрями на горячей жаровне, искать
запасной выход из обсыпающейся норы.
Со мной такого не будет. Но так было с Мисумо.
Хотя
это и темная история, но после того, что
произошло, он не смог остаться до конца солдатом, мужчиной, совершив
уход из жизни…
Кусок шелка, он предпочел самурайскому мечу.
Он стоял перед строем, совсем мальчишка, не
смотря на свои двадцать три года.
Тонкие изящные, даже чуть женственные черты
его смуглого лица, у многих вызывали
восхитительные чувства.
Уже тогда, спустя несколько дней, его
пребывания в эскадрильи, многие обратили внимание, что к нему с каким-то
трепетом стал относиться старший офицер, Какудзо-сан.
И уже начали, было поговаривать, а кое-где за
полуденным чаем перешептываться, видя их прогуливающихся по летному полю.
Многие, очень многие поняли, отчего это, его
молоденького лейтенанта, только что закончившего летные курсы, вдруг,
неожиданно через пару дней, командир звена Ямамото-сан, посадил на единственный
исключительных летных и боевых качеств, трофейный «Москито».
С тех пор, в эскадрильи кое-кто стал косо
посматривать на везунчика Мисумо, любимчика командира эскадрильи.
Их роман, длился ровно четыре месяца.
Нет, после его окончания, у него мало что изменилось…
Его не пересадили на стандартную, юркую курносую штопанную-перештопанную серийную
развалюху.
На которых даже заплатки красить не успевали,
после ремонта.
Так и летали они на боевые, поблескивая яркими
дюралевыми заплатками всевозможных размеров.
Его не сослали на острова в Тихом океане, на
один из самых дальних, забытых Буддой и Императором аэродромов.
На который американские «летающие крепости»
Б-29, как по графику, пролетая, попутно сбрасывали десяток-другой
пятисоткилограммовых бомб.
Отчего взлетная полоса, превращалась в
шахматную доску, где на сером бетоне, чернели неровными фигурами-ямами,
воронки.
Шла щадящая до поры до времени, позиционная
война.
У солдат аэродромной службы, появлялось
занятие: заделывать воронки, а у летного состава: лишних несколько дней отдыха,
в жуткой и липкой жаре.
О нем, о Мисумо - просто забыли. Или делали вид, что забыли…
Он каждое утро, выполнял со всеми единый
ритуал: подъем, каскад всевозможных восточных приемов, которые укрепляли дух и
тело.
Давая возможность, здесь среди этого
молчаливого равнодушия и безделья, держать себя в прежней, привычной форме.
Но каждое утреннее построение, для него
заканчивалось одним и тем же.
Распоряжением для него, и его механика
«держать в технически исправном состоянии самолет, и быть готовым к заданию…».
Прошел месяц.
Скоро должен был придти морской транспорт, с
пополнением из Иокогамы.
Все были в ожидании новых лиц, новых впечатлений,
весточек из дома.
А ему становилось все в тягость…
Он стал плохо спать.
По ночам, к нему приходили кошмары.
«Он летит в своем «Москито» над Тихим океаном.
Появляются вражеские истребители с белыми
звездами на плоскостях, и вдруг:
о, ужас - Он замечает, что на нем ничего из
одежды-то и нет. Нет ни кителя, ни брюк…
А, опустив глаза, он ужасается еще больше: он
даже без своего любимого шелкового нижнего белья.
Лишь белая повязка с красными иероглифами
камикадзе-самурая, на потном лбу…
А чуть сзади и сбоку, ему в хвост уже заходит
американец, и, тыча пальцем, показывает куда-то вниз, туда, где покоится его
мужское достоинство.
И тут вдруг, Мисумо начинает отчетливо
понимать, что и корпус его истребителя не имеет обшивки.
О, силы небесные! Он прозрачен!
И он, по всей видимости, вцепившийся в ручку
управления, беря попавший в прицел самолет янки, тот, что маячит перед самым
его носом, выглядит в таком виде более чем смешно и глупо.
Но Мисумо не до смеха…
Он, потянув рукоятку на себя, пропускает ее
между колен, давя одновременно, что есть силы на педали управления элеронами,
чувствует эту зажатую в потных руках, горячую фалосоподобную ручку,
продолжением своего мужского начала.
Самолет уже задирает нос, входя в горку.
Мисумо, отбрасывает от себя управление:
истребитель плавно и очень ловко переворачивается кверху брюхом, и зависает на
мгновение в верхней точке «мертвой петли».
Он время от времени просыпается в
скользко-противном поту еще и оттого,
что эта рукоятка, которую он держит в своих руках, вдруг начинает
тянуться к его губам фиолетово-блестящим глянцем, огромного фаллоса.
Вот-вот упругая, гудящая от напряжения плоть,
с глазком посередине, как ствол пистолета, нацеленного в него, коснется его
чувственных губ, пересохших от вожделения.
Вот-вот…вот.
Он словно в каком-то гипнозе, даже
приоткрывает рот: до чего же ему хочется слизнуть эту блестяще-прозрачную
каплю, выступившую росинкой из ствола-отверстия.
Капля, которая кажется, оросив его рот,
избавит от этой преследующей его все
мучительные, полубредовые ночи сухости.
На этом сон, обрывается…
Он просыпается – садится на край кровати,
непонятно щурится в темноте, вглядываясь в мерцающий ночник, на столе дежурного
по казарме.
Только приглядевшись к цифрам на бледном
циферблате, понимает, что ночь позади…и до команды на подъем, спать ему
ровно пять минут.
Это было два часа назад.
А сейчас, он стоял перед строем в ладно
подогнанном личным портным его отца
кителе, щеголеватых, обтягивающих его стройные ноги, брюках, в белых перчатках,
и небесно-голубом шарфе, повязанном на шее, и выглядывающим из-за жесткой
стойки мундира.
Это было явным нарушением формы одежды
летчика-камикадзе.
Но командование эскадрильи, закрывало глаза на
подобные вольности: разрешало вместо уставного белого, в последний свой полет,
повязывать, обычно подаренные женами, невестами, матерями шарфы.
У него не было в жизни ни первого, ни второго.
И третьего - он тоже не помнил: лет с трех, он
помнил только отца.
Расплывчатый облик какой-то женщины, приходил
порой к нему, робкими почти стертыми воспоминаниями. Но он не был уверен, что
они, относились к той женщине – его матери.
Но, тем не менее, этот шарф ему был очень
дорог, потому что он был подарком от НЕГО.
От того, кто остался там, в мирной,
гражданской, и поэтому теперь такой недосягаемой жизни.
Он стоял белый от страха, высоко подняв
голову, и не мигая, смотрел на командира, у ног которого лежал его позор, его
стыд, и как он теперь понимал, начало его конца – парашют.
И неизвестно было ему, откуда он у него
оказался?
В почетном звене «сынов Императора», подобных
вещей просто не было предусмотрено.
Да и не могло быть.
Для лейтенанта Мисумо, летчика из отряда
смертников, солнце погасло тогда, когда Ямамото-сан, с показной брезгливостью,
(мол, все видели?) как змею, вытащил из
– за бронеспинки его самолета, и бросил на утрамбованную землю, под общее
негодование собравшихся - парашют.
Ямамото-сан, будучи поклонником театра кабуки,
любил показательные представления.
И конечно, сейчас он не мог позволить отказать
себе в подобном удовольствии, ткнуть
носом этого красавчика, бывшего любимчика майора, сыночка префекта.
«Пусть теперь папочка почешется, и попробует
очиститься от этого пятна, брошенного на его доброе имя, на старости лет его
сыночком».
В эскадрилье, за год это был уже третий
случай…
Может еще и от этого, он был так зол, и
циничен.
- В час, когда вся нация - как один, встала на
защиту Империи, своего Императора, в
борьбе с коварным врагом, вот этот ублюдок,- он смачно сплюнув, попал прямо на
блестящий ярко начищенный носок сапога лейтенанта.
В строю, кто-то хихикнул.
Но стоило Ямамото посмотреть в ту сторону,
строй выгнулся еще ровнее.
Сощурив, и без того узкие глаза, отчего те,
потеряв всякую выразительность, уставились на него прорезями, теряясь на фоне
желто- морщинистой, покрытой оспинками кожи.
Он повторил, с явным удовольствием:
- Этот ублюдок, - сделав ударение на слове
«ублюдок», опозорил честь Солнцеподобного Микадо – нашего Императора, который
великодушно позволил покинуть этот бренный мир, с его именем на устах.
Голос его стал на пол тона выше.
- Он опозорил народ, всех вас…
И ткнул пальцем в замерший, в ожидании
развязки, остекленевший строй.
- Он опозорил своего командира, - и он ткнул
пальцем опять, но теперь уже в противоположную сторону – в свою.
- Он опозорил меня, - Ямамото Эйкити!
- Меня!!! И он еще раз ткнул себя пальцем,
затянутым в белоснежную шелковую перчатку.
Затем перешел на крик…
Представление продолжалось… Ямамото, вошел в
роль.
- Посмотри! Что у тебя осталось?
- Честь? Он взвизгнул,
- Ты проссал ее, щенок!
- Родина? - У тебя теперь нет ее!
И тут он пошел ва-банк.
Никто из присутствующих, не мог ожидать этого…
Не ожидал и Мисумо.
Ему не оставили ни какого шанса.
Ямамото-сан, протянул к нему резко руку.
Мисумо был готов к этому.
Он уже собрался прикрыть глаза, в ожидании
пощечины, но тот резким змеиным рывком, сорвал с его головы повязку со святыми
иероглифами.
- Я лишаю вас этой чести, лейтенант.
Вы не достойны этого знака. Отныне, вы – не
солдат.
С этой минуты, вы – простой летчик-смертный, а
не бессмертный, как эти будущие «сыны Императора», и он, широким жестом, обвел
строй.
Это был конец! В последнем случае, виновнику,
у которого Ямамото нашел парашют, дали шанс.
Ему дали возможность, искупить свою вину, свой
грех, последним полетом.
Тогда Мисумо стоял в шеренге, и ему было
стыдно и страшно смотреть, как лейтенант Ясиро, ползал на коленях перед
Ямамото, благодаря его, за оказанную честь, целуя то пыльную землю, то не менее
пыльные, сапоги командира.
У того, не срывали повязку – отличительный
знак самурая-камикадзе.
Сейчас все было иначе.
Он ни как не мог придти в себя от этого
потрясения.
Выходит, что теперь он живой труп.
Один. Без своего любимого «Москито»…
Он больше не сядет в его мягкое, пахнущее
потом и телячьей кожей сиденье. Не взлетит, не увидит это голубое небо, по
которому сходит с ума. Небо цвета его
подарка – шарфа.
Уже завтра, а может даже сегодня, через час,
два, кто-то другой, может вон тот новенький, с узенькими усиками над пухлой
губой лейтенант, прибывший из Иокогамы, сядет в его, ЕГО «Москито».
Сядет, чтобы взлететь с заправкой в одну
сторону, пробив собою брешь в зенитном заслоне, направить теперь уже не его
самолет, туда, вниз, с одной лишь целью, расплющившись, взорваться на
бронированной взлетной полосе авианосца.
Строй распустили. Никто не подошел к нему.
Никто не похлопал его по плечу, не сказал ни
одного слова.
Он стоял один, посреди плаца. Небо, его любимое голубого цвета небо, упало
ему на плечи.
Упало, придавив его душу к самой земле, к
земле, на которой он родился, и от которой так хотел оторваться в бездонную
синь…
Заурчали моторы. Он оглянулся…
Для всех, с этой минуты, он перестал
существовать.
Набирая обороты, двигатели перешли на ровный
рокот.
Он смотрел, прищурившись от яркого солнца, как
самолеты, стали отрываться от взлетной полосы, тающей в мареве утреннего
светила.
Пара за парой, юркие пятнистые стрекозы, стали
удаляться, становясь, все меньше и меньше, пока не превратившись в точки –
пропали совсем.
Исчезли… Пропали навсегда!
Теперь, когда он остался один на один с собою,
он понял окончательно, что его двадцати трех летней жизни, пришел, кажется,
конец.
Он уже не хотел думать ни о чем.
Сначала пришла апатия. Потом жалость, лишь на
минуту.
Жалость ушла, пришло спокойствие, и духота.
Он расстегнул несколько пуговиц на кителе.
Ослабил на шее шарф.
Мягкий, благородный запах, духов, мягким
ненавязчивым облачком, окутал, словно нашептал ему, напомнил, о том красивом и
сильном «садовнике, которому он был предан как «цветок».
Пять лет. Почти вечность для него.
Вечность, когда он, Мисумо был предан до
глубины всей своей ранимой души… Он грустно улыбнулся.
Какой новый «цветок», теперь будет ласкать та
сильная, и чувственная рука, по которой он сходил с ума, отдаваясь блаженству, поглощающему его тело?
Мисумо не стал писать ни каких прощальных
писем: ни отцу, а тем более ему.
После обеда, зайдя в казарму, он снял китель,
повесил его на вешалку.
Аккуратно застегнув все пуговицы, обратил
внимание, что где-то испачкал рукав и плечо.
Прошел по рядам тумбочек, в поисках одежной
щетки, пока не нашел ее. А, найдя, обрадовался, как ребенок, отыскавшейся
игрушке, которая куда-то запропастилась.
Что он мог себе позволить под конец?
Разве эту чуть наивную улыбку: все, что у него
осталось.
Улыбку, с которой его и нашли, спустя пару
часов.
Рядом у ног, недостающих чуть-чуть до циновки,
стояли ярко начищенные сапоги.
Голубой шарф, вытянутый в струну над его
головой, словно показывал кому-то другому, возможно такому же, как и он, только
еще пока живому, и не ведающему о дальнейшей участи, путь от грешной земли, туда
вверх в Поднебесную, в голубую обитель, куда он так и не попал «сыном
Императора».
За двенадцать часов до Земного ПОЗОРА…
- Господин майор! И чуть
тише… - Господин майор! Какудзо – сан!
Переходя на шепот… - Как просили…Я выполнил вашу просьбу, мой
господин.
Из числа новеньких, ну, этих что прибыли
транспортом из Иокогамы…
- Да, да - я слушаю.
- Так вот: я подобрал удивительной красоты и
раскраски, он хмыкнул
при этих словах - «птенчика».
И совсем еле слышно, на ухо: - Вы будете
довольны, мой господин!
- Хорошо. Вы свободны. Это вам зачтется! Как
всегда…
- Да, и сегодня же, слышите? Сегодня же приказ
за моей подписью, подготовьте. Ну, вы знаете? Не вам объяснять…
В общем, этого «птенчика»: как это вы хорошо
придумали, посадите завтра на «Москито»- пусть полетает, пообвыкнется. Хм,
«птенчик»…
А сегодня вечером: ну, после того…как все
улягутся,…пригласите этого…это ж надо какое сравнение - «птенчика»- ко мне.
Да, и организуйте что-нибудь на двоих. Как
всегда!
Настойку мою любимую из лепестков роз…
Конечно же, суши, но только умоляю вас, не
режьте рыбу, более чем за полчаса до подачи на стол.
Она теряет вкус, и начинает напоминать
вяленую.
И соусов к ней добавьте, добавьте, ну хотя бы
парочку, для разнообразия. И чтобы был непременно этот, - он щелкнул пальцами,
звук, отраженный циновками, прозвучал приглушенно-отрывисто, - ну этот…
- Ткемалевый, с корицей, - поспешил придти на
выручку Ямамото.
- Да, да – ткемалевый.
Фрукты, шоколад, сардины, как обычно -
марокканские.
И еще: чтобы ни как в прошлый раз,
помните,…достаньте вы, наконец, добротного голландского табака для моей трубки.
- А Мисумо?
- Этому? Он поморщился. А Мисумо - парашют, за
бронеспинку.
За полчаса до вылета…
И уже ни к кому не обращаясь:
- Так значит, говоришь, шарфик голубой
повязывает?
Ну-ну…
Матвей БЕЛЫЙ ©
02/2002
896
4
Комментарии могут оставлять только зарегистрированные пользователи, активировавшие аккаунт!
